Прошло время своего Сенчина.
Слишком долго и упрямо с доскональностью криминалиста-патологоанатома ковырявшего подрасплывшее тело современной цивилизации. Заглядывавшего вместе со своими героями-дегенератами да и просто людьми (слишком людьми) в зловонные отверстия мироздания: «Старик, дотерзав мясо, ковырялся во рту, обнажив ярко-красные, раздраженные работой десны с несколькими черноватыми осколками зубов. Марина со страхом и любопытством засмотрелась туда…» («Один плюс один»). Пускавшегося во все тяжкие, насиловавшего мечту, и не какую-нибудь там фигуральную, а реальную девушку, свою первую любовь, вместе со своими многочисленными друганами («Первая девушка»)… В общем делавшего всё для того, чтобы стать смелым и грубым, для того, чтобы люди приняли его за своего.
Пришло время Сенчина чужого. И вот – в каждом абзаце нового рассказа «Чужой» – отталкивание, остранение от всего, во что раньше герой так неистово погружался.
Место действия нового рассказа для Сенчина типично. Это небольшой сибирский городок. Райцентр. Мир традиций, терпения и распорядка. Мир своей моды, своей правды, и, как итог, своего, заметьте, счастья.
«Сидит на жаре за прилавком, прикрывшись зонтиком, отгоняет мух от копченной скумбрии с мойвой. По обе стороны худые, ушастые – в Димку – дети. Девочка лет десяти и пацан дошкольник. …«А где благоверный?» «Да где-то тут, - Наташка кивнула на ряды прилавков с помидорами, огурцами, капустой, на ларьки, киоски, кишащих людей, - где-то шляется». Но сказала это без злости, а скорее с состраданием к нему, непутевому, который всё не может нашляться… А через пять минут я увидел её муженька. Голый по пояс, в растянутых трениках, с модной в нашем городке прической – три миллиметра волос, а надо лбом топорщится чубчик. Стоит возле пивного ларька, в правой руке стакан пива, в левой обглоданный трехрублевый окунек. Рожа счастливая».
Мир как подводная лодка. Помните, как всегда до одури простой совет психологов стареющим особам: представьте, что на этих трех кандидатах род человеческий кончается, представьте и – выбирайте. Практическая философия. Сон чувств рождает прагматиков. XX век – век психологии, век Фрейда и же с ним, явно обозначил альтернативу многим метафизическим, духовным тупикам века XIX. Его поискам и борениям. Утомленному массовыми психозами индивиду, брошенному в круговорот массового производства и потребления, нужна расслабуха. Так сказать, компенсация. А закомплексованному провинциалу маленького райцентра, расположившегося на окраине этого самого круговорота массового производства и, что самое обидное, потребления, расслабуха и компенсация нужны в ещё большей степени.
Сегодня российская провинция – комбинат, матрица, если хотите, по переработке человеческого ресурса. Скопление трудяг и алкашей. В линейной (от пункта А в пункт Б), за редким исключением, прогрессии. Существу хоть сколько-нибудь способному к рефлексии на обширных пространствах русской провинции, по логике (и опыту) автора, сегодня в принципе нет места. Это Вам не «большая деревня» Маршала Маклюэна (в «провинциальном» тексте Сенчина герои Интернет и не нюхали), и не «дворянского гнездо» позапрошлого века с доставкой на дом новинок европейского ума. Это нечто своё, российское, современное… И особь думающая в российской глубинке должна погрузиться и мимикрировать под местный одичавший колорит. Такова правда автора. «Да, я одна из миллионов лягушек, попавших в горшок с нечистотами, но в отличие от других я уверен: возня не поможет» («Вдохновение») – писал автор периода своего Сенчина. В новом рассказе иначе.
Автобиографический герой Сенчина уже не оглоушен реальностью. (Кстати, не только провинциальной, но и столичной, в которой проживать герою довелось). Не погружен в неё. Не жмуриться, не пятится, не гнётся… Она его отпустила. Ему незачем уже сводить с ней счёты. Изживать её мучительно в рассказах. Ужасы прошли. Осталась ностальгия. «Что пройдет, то станет мило», как говаривал некогда классик.
«Я поглядываю вокруг с усмешкой; я чувствую, что всё больше и больше отдаляюсь от этих людей», - пишет автор. Его умиляет «ежелетнее нянченье мамой никак не растущих баклажанов, перцев, дынь» и т.д. Он посмеивается над «потешными уродцами-дворнягами, произошедшими от скрещения, бог знает каких пород…». И точно также героя смешит «их (бывших односельчан – прим. О.О.) одежда – или просто убогая, или, что нелепее, слишком городская: эти коротенькие юбки, костюмы и галстуки, туфельки с тонюсеньким каблучком на фоне кривых заборов, на засыпанных угольным шлаком улицах…».
Некогда в своем послесловии к первой книге Сенчина «Афинские ночи» А. Рекемчук, анализируя «тараканий мир» подробно, наряду с человечьим, выведенный в рассказе «Погружение», воскликнул: «рассказ написан вовсе не о тараканах, а о людях!» Замечали ли Вы, как часто герои Сенчина ловят себя на желании заскулить? Как часто готовы зарычать и огрызнуться? Эта навящевая параллель с незамысловатыми «братками» человека – аксиома авторского метода и один из ключей к пониманию его нового рассказа. Уродцы-дворняги века сего – люди – да собственно мы с Вами – рожденные от скрещения эпох, города и деревни, провинции и столицы.
Возможно, в этой ёмкой метафоре пограничья, безвременья и безродства автором и найдена та точка остраняющей опоры, с помощью которой можно в некотором смысле перевернуть мир. Опрокинуть его в область художественных смыслов. О чем «фактографичный» и «натуралистичный», «скурпулезно документирующий» и «очерковый» Сенчин, кажется, давно помышляет устами своих автобиографических героев: «Сейчас снова наступило время критического реализма, литература вернулась к тому с чего вообщем-то и началась. Но критический реализм поверхностен и недолговечен, и уже Гоголь это понял и отрекся… А идти дальше мы не готовы. От наблюдения до анализа очень долгий путь…» («Вдохновение»).
Сам с клеймом дворняги, - ибо не ко двору нигде: ни в провинции, ни в столице, - герой Сенчина в новом рассказе, наверное, впервые пытается понять другого. Не растворяется в нем и не сгущает его до себя. Подобная мимикрия автора наплодила уже в его текстах достаточно «образованных обывателей», «мелкобуржуазного быдла», рожденного из «недоделанных творцов» – этих странных мутантов традиционного героя русской литературы – интеллигента.
Герой рассказа «Чужой» несравненно более интеллигентен, чем герои других вещей прозаика, и, соответственно, более укоренен в русской литературной традиции. «Чеховскую струну», отмеченную у Сенчина критиком Е. Ермолиным, автор явно поднасторил. Он во-человечил (обратная перспектива булгаковского Шарика) героя и как-то художественно его о-правдал. «Правда, - вновь прибегнем к рефлексии автогероя Сенчина, - появляется тогда, когда не на ком отвести душу, нечем обмануться, не в кого спрятаться» («Вдохновение»). Причем, на этот раз герой, остраняясь от действительности, уже не «принимает непристойную позу», показывая «до какой степени ему не надо» (всё это и не нужны все эти, люди – прим. О.О.) («Вдохновение»).
Герой слегка, но всё-таки жалеет «пацанов, будущее которых торчать при магазинах грузчиком или шакалить на базаре, в лучшем случае - шоферить», «соболезнующе качает головой вслед стройненькой симпатичной девушке, которая наверняка через несколько лет превратиться в мясистую, толстоногую клаву, задавленную и одновременно закаленную грузом новых и новых, никогда не переводящихся дел» и т.д.
Но плебс есть плебс. И игры с ним опасны. Это доказал XX век. И автор этого, кажется, ни на минуту не забывает. Он верен своей роли диагноста современной действительности. Он ловко балансирует между созерцательной жалостью и практичной трезвостью: «Я про них написал достаточно откровенно, за это могут и рожу разбить – чего-чего, а самолюбия у них хоть отбавляй, и, кажется, чем меньше перспектив более менее приличной жизни, тем сильнее растет самолюбие» и т.д.

*
Однако центральная для рассказа категория чужого помимо разобранной явно продуктивной и перспективной для автора метапрозаической (как рефлексии о собственном методе) интерпретации, предполагает наличие и иного, возможно, более спорного значения. Это значение актуализируется во второй части рассказа, когда в повествование, наряду с автором, включается «типичная уроженки городка» начальница главпочтампа, рассказывающая о том, как её подчиненная «почтальонка» перепутав суммы (1.5 и 15 тыс. руб.) чуть не подвела себя под монастырь. Отдала вместо полутора 15 тысяч. А ошарашенные столь щедрым подарком судьбы земляки деньги возвращать не собираются… «Нищета разум застила», - признаются позже. Хитросплетения, развитие, развязка этого местечкового социального детектива описаны автором лихо, задорно, с переменным пунктиром авторских ремарок: «От этого подробного, в лицах рассказа голова стала тяжелеть… Хотя дослушать и не мешало – может, пригодиться» и т.д.
Через эту историю просвечивает разобщенность, монадность существования современных людей. Все друг другу оказываются как бы чужими, посторонними… «А ты-то чего гоношишься? Тебе-то что?» - спрашивает заступницу-рассказчицу дома муж. «Это её («почтальонки»- прим. О.О.) проблемы» - вторят ему не желающие возвращать деньги счастливцы. И герой, выслушав пламенный рассказ искательницы правды да совести в народе, провозглашает ей в ответ свой очередной диагноз: «Народец… И ведь до чего отупели, даже фантазии не хватает сказать: нет, не получили мы полторы тысячи, как положено, ничего не знаем. И всё бы, никто никогда не доказал. Наглости хоть отбавляй, а мозгов… Обыдлился народ до предела». Поняв, что сказанул что-то не то, герой осекся… Но взгляда не отвел. Отстаивая как бы право на существование своего, молодого, да, меркантильного, настоянного на прагматике современных будней, а не на утраченной совести, взгляда на жизнь.
Молодое поколение описывается у Сенчина как энергийно обанкротившееся. Поколение, призванное по определению собирать камни (например, в качестве варианта: создавать литературу в поисках утраченной совести), оно жаждет праздника, расточения: «Ну, где оглушительный праздник, афинские ночи?» («Афинские ночи»). И в этом его трагедия. Тупик поколения. И автора, который на интуитивном уровне, уровне своей поэтики от этого поколения уже остранился, а духовно всё ещё с ним, тычится в тупики поколения.

*
Кто-то из критиков ещё в «Афинских ночах», взалкав луча света, предостерёг тем не менее автора оных от написания второго тома «Мертвых душ». Дескать, всё это мы уже проходили… Неисповедимы пути Господни. Но у духовных троп есть некоторая логика. Некогда её прочувствовал великий Гоголь. Верна она и сегодня. И Сенчин это, кажется, даже знает (см. цитату выше).
Следуя одной из тех духовных истин, по которой «каждый грех – есть прежде всего потеря контакта с собственной глубиной», можно сказать, что в произведениях периода своего Сенчина воссоздана та пустыня человеческого духа, которую он, как автор, исходил уже вдоль и поперек. И народ читающий бродить по этой пустыне устал! Он вопиет и жаждет земли обетованной. Или уродцы-дворняги её ещё не достойны?

ноябрь 2003