Образы действительности, картина мира, взаимоотношения вещей – все это мы находим в родном языке. Только изучая родной язык, человек постигает некие первоосновы представлений, открывает законы мышления, которые действуют в нем помимо него самого, вне зависимости, осознает он это или нет.

Сугубо «православной» светской литературы, в общем, нет и никогда не было. Не напрасно в советские времена читали и изучали Лескова, Шмелева – да в произведениях любого русского писателя сильны православные мотивы, наряду с народными. Перелистать Лермонтова – даже Печорин, о котором на уроках литературы миллион раз было сказано, что он без пяти минут нигилист, и тот, входя в избу, невольно ищет глазами образ. И у богоборца Льва Николаевича Толстого есть глубоко религиозная притча «Отец Сергий», о которой, как о всяком глубоком художественном произведении, возможны разные мысли, в том числе и те, будто рассказ «обличает», «разоблачает» и «ниспровергает».

В настоящее время, надо полагать, национальное самосознание укрепляется. Уже не такой крамолой слышатся заявления, связанные с национальной самоидентификацией, и, по всевозможным опросам и статистикам, при всей их условности, огромное количество людей отождествляет себя с православными, хотя кто-то может и не знать элементарных основ вероучения. Но это уже другой вопрос.

Естественно поэтому, что появляются «специфически православные», а также проникнутые православным духом, без кавычек, книги, а равно и классические произведения прочитываются по-новому.

Запечатленный ангел

В нынешнем, 2005 году, 16 февраля – исполнилось 174 года со дня рождения великого русского писателя Николая Лескова. Это не юбилей, но чтобы вспомнить классику, не всегда требуется круглая дата.

Николай Лесков живописал быт и бытие людей самых различных, как мы бы теперь сказали, «слоев населения». Именно живописал, потому что такого густого, насыщенного языка мы больше, пожалуй, ни у кого и не встретим.

Первые свои статьи, социально-экономического характера, Николай Лесков опубликовал в возрасте 29 лет. Но к этому моменту «по службе», – а работал он в торговом доме – изъездил всю Россию, что, конечно, обогатило его самыми разнообразными впечатлениями. Постепенно впечатления конденсируются в художественные произведения, причем многие из них сам Лесков называл очерками. Вообще, в те времена слово, что ли, весило иначе – не было никакой необходимости именовать маленькие повести «романами», как поступают теперь. Уместно тут вспомнить и Алексея Толстого, цикл которого «Рассказы Ивана Сударева» вполне органично вписывается в величественное здание военной публицистики, созданной писателем – но это так, к слову.

Как гласит, вероятно, любая школьная хрестоматия, герои Лескова – простые люди. Действительно. И какова череда этих простых людей. Тут и мещане, и крестьяне, и работники, и облеченные властью лица – все сословия, все социальные положения, и прежде всего взаимодействие людей, их дружба, вражда, любовь.

Лесков писал и святочные рассказы, и в этом, вообще говоря, стесненном, чуть не фельетонном жанре, в котором во время оно создавались вещи «по случаю», на потребу дня, почти по-газетному – в нем создал он ряд примечательных притч, например, «Христос в гостях у мужика».

И особый интерес Лесков питал к иконописи, которой заинтересовали его, по словам исследователей, в первую очередь два человека: первый – археолог В.А. Прохоровым, преподаватель Академии художеств и основатель музея древнего искусства. И второй – изограф Никита Рачейсков, который на долгое время стал собеседником и даже, по свидетельству сына писателя, поверял тому свои размышления, как на исповеди – с него-то и был срисован изограф Севастьян в «Запечатленном ангеле».

Сюжет рассказа построен, как притчевый, с несомненным «научением», смягченном финальным ироническим разговором рассказчика с проезжающими.

Староверов, раскольников через череду испытаний ведет воссоединиться с Церковью, «одушевиться со всею Русью» их ангел, главная святыня «тонкого письма», изуродованная чиновничьей печатью и хранящаяся у архиерея. Задумав подменить икону, они приглашают искусного художника. «Работодатель», как мы бы сейчас сказали, артели, англичанин Яков Яковлевич «сейчас же поинтересовался изографа видеть и все ему на руки смотрел да плещми пожимал, потому что руки у Севастьяна были большущие, как грабли, и черные, поелику и сам он был видом как цыган черен. <…>

- Да тебе, - говорит, - что-нибудь мелкое ими не вывесть. <…> …гибкость состава перстов не позволит.

А Севастьян говорит:

- Это пустяки! Разве персты мои могут мне на что-нибудь позволять или не позволять? Я им господин, а они мне слуги и мне повинуются».

Написал Севастьян икону. И подменили бы, да только спала с ангельского лика печать. И упал владыке в ноги вор, Лука, и просил заковать его и в тюрьму посадить.

«А архиерей ответствует разрешительным словом:

- Властию, данною мне от бога, прощаю и разрешаю тебя, чадо. Приготовься заутро принять пречистое тело Христово».

Так, вслед за Лукой, вся артель «подобралась» «под одного пастыря», и «тут только поняли, к чему и куда всех нас наш запечатленный ангел вел, пролия сначала свои стопы и потом распечатавшись ради любви».

История, излагаемая одним из путешественников, подходит к концу, на постоялом дворе утро. И вот один из слушателей высказывает сомнение во всем повествовании, изобильном дивом и чудесами – «откашлянулся и заметил, что в истории этой все объяснимо, и сны Михайлицы, и видение, которое ей примерещилось впросонье, и падение ангела, которого забеглая кошка или собака на пол столкнула, <…> объяснимы и все случайные совпадения слов говорящего какими-то загадками Памвы».

А рассказчик и не сопротивляется: «Мы против таковых доводов не спорим: всяк как верит, так и да судит, и для нас все равно, какими путями господь человека взыщет и из какого сосуда напоит, лишь бы взыскал и жажду единодушия его с отечеством утолил».

Жажда единодушия с отечеством свойственна людям, и в этом, пожалуй, одно из основных содержаний проповеди Лескова – ибо это проповедь: так или иначе, но в самом языке заложены образы действительности. Как сказал Хайдеггер, «язык есть дом бытия», и для русского человека есть лишь один способ укореняться в почве, черпать из нее живительную силу – изучать язык, вникать в него, напитываться его живоносным духом. А значит, читать – в том числе, Николая Лескова.

Доводилось слышать, что, мол, тот язык, который по сути сотворил писатель, «в натуре» нигде не употребляется, и даже в его время непосредственно нигде не был слышен. Но так ведь задача писателя не в том, чтобы дословно перенести перебранку в троллейбусе на бумагу, но, согласившись с Пушкинским наказом прислушиваться к языку московских просвирен, затем сгустить из обыденных высказываний нечто такое, что уже вполне можно будет назвать прозой, и чем оголодавший и душевно отощавший от уродливой телевизионной лексики читатель мог бы питаться.

Современный человек живет в крайне враждебной, выхолощенной, выжженной пустовеем языковой и информационной среде. Классика, которая всем своим дыханием одухотворена, и даже классика советского времени, где герои все равно остаются, так сказать, латентными православными, выстраивают свою жизнь и ориентируют поступки на высокие нравственные идеалы – вот то прибежище, которое нам всем предоставляет русская литература, и та дорога, которая в конечном счете ведет к приобщению церковных таин.

Весомый, как притча, и образ старца Памвы, «беззавистного и безгневного» «анахорита» из «Запечатленного ангела».

« - …я великий дерзостник, я себе в небесном царстве части желаю.

И вдруг, сознав сие преступление, сложил ручки и как малое дитя заплакал.

→ следущая страница

© Василина Орлова
оформление   © Семён Расторгуев

Православие.ру, 16.02.2005, 02.03.2005
адрес статьи: http://city-2.narod.ru/vs/p26.html

дизайн сайта:

© 2005