Она сидела против окна, в котором, как на заставке "виндоуз", клубились пышные кучерявые облака, и монотонно бубнила свою летопись: "Ганя с двадцать шестого, Марья та с двадцать первого, а был еще один сын у них, Илюша, так тот пропал, одиннадцати лет погиб в войну от голода..." Действующие лица в этой семейной летописи переплетались, как в повествовании Маркеса, характеры одних отражались в судьбах других, и эти хитросплетения, мало интересные любому постороннему, волновали меня нестерпимо, до дрожи - мнилось, растраченное, забытое, деноминированное богатство, вновь набравшее свою ценность, само плывет мне в руки.

Она сидела в кресле, сложив руки в перстнях на пухлом старческом животе, и перебирала четки отошедших в невозвратное дней, как монахиня несуществующей конфессии, отрешенно, отстраненно, и они путались у нее в пальцах, скользили друг за другом. Иногда она останавливала их бег афоризмом, доставшимся ей в наследство от матери или дядьки: «Как бы трудно ни было, а надо идти и идти вперед. Сейчас легче прожить, чем мы жили», подкрепляя его примером: «Даже койку негде было купить, мы два года с молодым мужем прожили на топчане, потом уже с рук купили койку с топчаном, так так довольны были…»

Она напоминала мне заколдованную, женщину-гнома, приземистая, с большой головой и короткими руками и ногами, с блеснувшим золотым зубом во рту и золотыми же серьгами... Моя бабка. Начало мое. И я, с детства - во многом ее копия.

Те же нет-нет да и прорежутся стальные интонации в голосе, да и в лице много общего: курносые, высокие скулы. Никак не привыкну, что, такая индивидуальная и самостоятельная вся из себя - не более, хоть и не менее, чем выражение страстей и хотений целого рода.

- Ты молодец, грамотная, которые грамотные - они совсем други люди…

А летопись плелась и плелась, вроде ивовой корзины памяти, или медленной лошадью, шаг за шагом...

"Дома начал куражи выставлять. С матерью Ванька поругались, он говорит, уйду из дому. А мать говорит, ну, куда ты пойдешь, погуляешь да назад придешь. А он с ребятами, дружками встрелся, давай они куролесить. Избили калеку. А тот возьми и умри. Ванька сел. Шалопай. Вот Андрейка с Алешкой совсем другие ребята. Жалко парня, сгубил свою жизнь. Пятно. Будет теперь болтуном ходить, как выйдет. Счас таких-то людей не принимают, смотрят всесторонне, а уж этих... Два года уж сидит, без суда. Таня прошлый год у вас на свадьбе ничего не сказала, постеснялася, он и тогда уже сидел. А Андрей работает, он на помощника учился, а счас на машиниста учится, и работает... Вот с отцом не дали ему в бригаду, к чужим людям пошел - поставили...

Дашка с мамой живет, работает она сторожем в магазине. До самого Иркутска люди едут на работу, встают в шесть часов на электричку, два леспромхоза было, воинская часть при советсткой лвасти, все раскурочили. Больницу закрыли, амбулатория стала. Ну, благо то, что автобусы ходят с Шелехова до них три или четыре раза в день, электрички, кто близко живет... Село большое. Две остановки электрички.

А Дашка... Одна живет. Муж где-то еще зимой уехал, устроился в Иркутске работать. Разругались что-то. И не едет..."

Потянуло теплым древесным духом. Костер, что ли, жгут? Это баню соседи затопили. Сейчас и мы пойдем париться.

- Ну, хватит разговоры разговаривать, все до завтра не переговоришь, - итожит она и спускается по крутой нашей дачной лестнице на первый этаж.

Я смотрю еще какое-то время в окно и иду вслед за ней.

→ следующая страница

напечатать всё

дизайн сайта:

© 2005