Кто такой палач? Не по-нашему – шок.
Я в основном спокойно к палачам отношусь.
И могу поверить, натянув капюшон,
В то, что будет все хорошо.
Лезвие точа и вонзая без аха,
И с телом уже не возясь,
Я вижу в глазах твоих мертвую рыбку страха –
Золоточешуйчатого карася.
Дорогой мой убийца, жертва моя,
Примите ряд телеграмм:
Они ползут, тело свое змея,
Шепотом навсхлип по губам.
Точка – тире – тире – тире – точка.
Точка – тире – тире.
Тире – тире – точка – тире – точка.
Тире – точка – тире.
*
Я родилась в селе Дунай.
Сейчас там, говорят,
Такой развал, такой раздрай,
Разлом, исход, распад.
Точнее, это гарнизон
Военный был тогда.
И бороздили горизонт
Линкоры и суда.
Закат окрашивал Дунай,
Когда в Москве рассвет.
Дальневосточный
Грозный край.
Дуная больше нет.
Никто не смог, никто не спас.
Разрушенный причал.
Державы ядерный запас,
Начало всех начал.
Босое детство там моё.
Огонь на маяке.
Вода железом отдаёт.
И влага на щеке.
Подводный ядерный форпост,
На дальних рубежах.
Подводный лодочный погост,
И лодочки лежат…
В осколках, в ржавчине, в золе
Мой Китеж-град немой.
Он предан был своей земле.
Точней – своей землёй.
*
Слова надо говорить босиком.
Всё, что сказано в обуви – всё не то.
Слушать биение сердца надо виском,
Что услышано ухом – полно пустот.
Смотреть надо руками,
надо смотреть
Пальцами, всё, что глазами – сплошной обман,
И доверять – временем, всё, что стереть,
Что высечь в камне,
Что взять себе, как талисман.
Рыдать надо чернилами, всё, что водой –
Звук, сотрясающий воздух, нагой, пустой,
Стеречь надо снами, острыми, словно нож,
Бессонница ожидания –
Это ложь.
*
Уже не так, как было когда-то раньше:
Просыпаясь утром, живешь словно бы впервые.
Уже точки складываются в пунктир –
не вы ли
Так хотели стать старше?
Ну вот и старше.
Ничего не забыли?
*
Я надеваю доху на рыбьем меху,
Насекомом пуху,
А свита моя сегодня –
ни ку-ку, ни гу-гу.
И, подцепив небрежно свой трехметровый шлейф,
Шествую исследовать
Ландшафт и шельф.
Между дурочек-фрейлин нет ни одной подруги.
В конюшнях
Не сохранилось
ни скануна, ни подпруги.
И псарни мои опустели,
Все перемёрли псы,
Брёхи и пустомели, влажненькие носы.
Нынче мои вассалы, слабые духом –
враги мне.
Шут, скоморох, безумец
И тот предал, выгадал время,
Всё, что есть у меня – знание, что ни гимна.
Я бы хотела забыть, но ведь так не отменишь.
Это последний мой краеугольный кремень,
Это последняя брешь,
Через которую выйдешь.
ЖАННА Д’АРК
Бог судил мне дожить до последнего дня –
До того, как изжарят, расплавят меня,
До того, как погибну в кипучем огне,
А не в битве, с мечом и на сером коне.
Бог привел меня в самый последний мой час
Перед рваные толпы ликующих вас,
Он поблажки не дал умоляющей мне,
Не дал смерти в бою на буланом коне.
Бледный ангел-хранитель мой зеленоглаз,
Он берег меня крепко и все-таки спас –
Не стрелой моя смерть прилетела ко мне,
И не сшибла с налету на черном коне.
Но с молитвою в сердце и с верой в душе
Я войду в тот огонь, я сгораю уже –
Чтобы завтра воскреснуть в ликующем дне,
Влиться в воинство неба на белом коне.
*
Я снова стала в своей шкатулке
Сережки перебирать и бусы.
И вспоминать, как мои подружки
Безгруды были, друзья — безусы.
Нелепый возраст: двадцать четыре.
И дни за днями в пустой квартире.
Уже я больше не жду рассвета:
Пустое тратить себя на это.
Рассвет придет, сбрызнет всё лучами,
Но просветленья не замечаю.
Всё те же двери, всё те башни,
Всё тот же морок, холодный, страшный.
В укромной ванной, где паутина,
Где всё в пыли или даже тине,
И зеркальце в белых точках пасты,
Флакон шампуня и слово «здрасте»,
Что вяло молвило отраженье,
Укроюсь я и начну круженье
В своих догнавших и растерзавших
Меня на части повторных мыслях:
Среди носков только два упавших,
А так — постираны и повисли.
*
Я хотела бы стать к семидесяти двум годам
Брюзгливой, напомаженной, в перманенте мадам,
Не любить детей, не следить за диетами,
Питаться кексами, вином и конфетами.
Это мое заветнейшее желанье: к шестидесяти восьми
Выглядеть на семьдесят два, и «возьми!» –
Кричать каждым взглядом, опрокинутым на прохожего,
Единственное условие – на тебя не похожего.
Вот о чем я мечтаю по утрам и ночам,
Пока ты, столь безуспешно, научаешься молчать –
Выхолостить мечтаю все свои эмоции,
И совершать моционы по лоции.
Приветы передавать только по радио,
Поцелуи – по мобильному, вопли – по рации,
И ходить в ажурных колготках на варикозных ногах
В лакированных длинных сапогах на каблуках.
Заведу себе такую же, как сама, кокетку-болонку,
И пущусь за молодостью по парку вдогонку,
На ходу ощущая, как начинаю стареть,
Этот ветер листья роет – он, наверное, сдурел.
В семьдесят два я хотела бы длинно ехать в метро,
Брызгая тушью с ресниц, прищуриваться хитро
В адрес каждого в пальто и шляпе прохожего,
С испитой и кривой и кривляющейся рожею.
В семьдесят два я полюблю банты и тряпки,
И вся моя биография – ко всем чертям, без оглядки,
У меня не будет ни единого шарфика без изображенья сердечка,
Как и туфли без пряжки, как и стола без свечки.
Я буду в восторге от искусственных роз и стихов,
От увертюр к мелодрамам и бомондных грехов,
В случае, если ты останешься таким, как был –
Слишком хорошим для этого мира, что б ты ни говорил.
*
Нечестно, что мой перочинный ножик
Лежал у тебя в кармане.
Меж фантиков, пробки графина, крошек
И мела куска,
И ключа без замка –
Карман оказался рваным.
И он потерялся, мой синий нож,
Мой славный нож перочинный.
В кармане прореха была – ну что ж,
На все есть свои причины.
Теперь я отсюда пускаюсь в путь,
Всплакнув для порядка украдкой.
Прохожие, нож
Не видал кто-нибудь –
С пластмассовой рукояткой?
ОФИСНОЕ
1.
Хвосты умерших ящерок –
Забит почтовый ящик...
Я жду каких-то писем.
Но мейл деливри систем.
2.
О, как одиноко за плоским экраном
Сидеть день-деньской, в заключении рваном,
А равно вполне добровольном и диком,
И дергаться бледным нервическим тиком.
И инициировать сессии мессидж
По аське тупой, до обидного трезвой,
Собраться б, сорваться, рвануться – да где уж.
Не мне быть вполне беззаботной и резвой.
О, как непроглядна стена из пластмассы,
За коей мой друг телефонный, прекрасный,
Он ясно отсутствует в этой квадратной
И офисной комнате, четырехкратной,
И четырехстенной и стопотолочной,
Над сутолокой городской, крупноблочной,
Над башен зубцами – абзацы мостами –
Что не отзовутся на наши «ктотамы».
Не видится оком и зубом неймется,
И с кем параллельно беседа ведется –
Не знается мной, не узнается мной.
И только скрипит арлекин заводной.
3.
Он поэт и ему ничего не нужно –
В окружении книжном старших собратьев-поэтов
Он сидит в своем Ростове Великом,
Аки князь в изгнанье –
И в ус себе не дует при этом.
Он поэт, и больше ничего не нужно:
Трюмо досталось от бабушки, а также
Старинная радиола,
Он сидит и пишет себе, как будто бы так и должно,
И никто ему ничего не скажет.
И я с завистью дикой смотрю и вижу:
Он мечту мою взял за хвост и держит,
И пока я мечусь в Москве, как рыба,
Он, как плотник, стихи и точит, и режет.
Ловко, словно всегда промышлял он рифмой,
И ритмом смелым, никем не подсказанным – он поэтом
Назван и пишет, а я... А что я!
Глупостями занимаюсь и маюсь бредом.
*
Моя детская комната, пришедшая в беспорядок.
Пыль на полках не тронута,
Книги поверх тетрадок.
В углах улыбчивых глаз и губ,
И на ресницах.
Или мне лишь мерещится этот прах,
Блазнится?
Ты раковина моллюска, ты раковина ушная,
Ты раковина той ванной, из коей рыба ушла.
Высохшие – неужели же так и останутся? – кисти,
Листы бумажные,
Кленовые листья.
Я прилагаю свою пятерню к листу –
Оттиск накладываю, стараюсь:
Гербарий тонок.
Я заучу наизусть кору бересту
Ладоней.
Дней.
Перепонок.
И обведу все пальцы, число им – пять,
Как у кленовых.
И покленусь, научусь вышивать – тишь да гладь –
Манером неновым.
Пядь за пядью.
На пяльцах.
За пядью – пядь.
Гладь или крестик – одно и то же на всех страницах.
Впрочем, так только кажется, мнится,
Я говорю – блазнится.
И я довышью, птицы и лилии,
До того креста,
Дальше которого пустота
В земляных глазницах.
Я говорила когда-то – кора береста.
*
Вселенные зарождались и умирали.
Пылинки витали у белой стены сарая.
И тучи шли эшелонами над горами,
И я стояла у моря, у самого края.
Всё было здесь, да всё-превсё уже было.
И море о берег себя сгоряча крушило,
И тени цветные дрожали, мерцали и плыли,
И листья бросались под ноги, кружа и рыжея.
И резала небо леска канатной дороги.
Кричали чайки, и пароход отчаливал.
И ты говорил, и я говорила подолгу,
И ты молчал, и я иногда молчала.
Всё было здесь, и было всего довольно:
Неба над аркой курчавого винограда,
Камешков под ногой – набегают волны,
И с грохотом перекатывают. Так надо.
Жёлтый маяк. Загустевают сумерки.
Выцвело море, и горы в закат окрасило.
На ночь нынче передавали заморозки.
Всё было здесь. А было всего-то-навсего.
*
Господи, говорю,
Дай, говорю, мне силы.
Всё, на что я смотрю –
Величественно красиво.
Господи, это я.
Слабая и живая.
Это моя земля.
Вертится, не ржавея.
Свод голубой померк.
Наши следы померкнут,
Словно следы водомерок
И водомерков.
напечатать всё
