Определение “молодой” весьма условно: мало того что возраст литературной юности не ограничен, так это еще и весьма преходящий показатель. Впрочем, у двух “взрослых” ведомств, которые стремятся выпасать молодую литературу на просторах отечественной словесности, дабы она тучнела и была изобильна медом и молоком, есть свои представления о том, с какого возраста литератор уже необратимо не молод. “Дебют” имеет дело с литературным детсадом, по-другому не назовешь, — с писателями до двадцати пяти лет (включительно), и старается держать возрастной ценз жестко; Фонд социально-экономических и интеллектуальных программ Сергея Филатова определяет для Форума молодых писателей в Липках порог в тридцать пять, но не редкость встретить на семинарах и тех, кому, как говорится, “за”.

Однако дело не в возрасте. Вряд ли в сегодняшнем изобильном разнообразии можно однозначно определить, какая литература “молода”, да и вообще — хорошо ли это, если она молода? Ничего нового, собственно, в литературу сам факт молодости не привносит, так же как никаких достоинств априори ее не лишает.

А просто талантливых людей и разнообразных литературных находок — много.

Один из наиболее ярких “дебютов” за предыдущие пять лет, на мой взгляд, — Сергей Шаргунов. Можно по-разному относиться к этой весьма спорной фигуре современного уже, видимо, истеблишмента (переведем как “хозяйство”), но повесть “Малыш наказан” была по-настоящему вдохновенной вещью, в которой прорастала острая трава-осока отчаяния, сочилась какая-то совсем нездешняя тоска. Отблески тех прозрений встречаются и на страницах “Ура”, когда, например, речь идет о стариках, которые “вылупляются куда-то”, но изо всех сил привносимый автором политический трезвон и неуемное “моралите” отличают эту вещь от первой самым невыгодным образом. Впрочем, посмотрим, почитаем в следующем номере “Нового мира” новое сочинение Сергея Шаргунова “Как меня зовут?”. Что ни говори, он деятель, который известен нам по меньшей мере пять лет, хотя ему самому еще не исполнилось и двадцати пяти. Он уже поэтому в своем праве.

Навскидку другое звонкое имя — Василий Сигарев. Его пьесы с самого начала были отмечены совсем недетской зрелостью. “Черное молоко”, “Божьи коровки возвращаются на землю”, “Пластилин” известны и тем, кто вообще не следит за превратным течением литературного процесса, что бы мы под таковым ни подразумевали.

Есть целая плеяда авторов, кто входит в современное пространство как бы плечом к плечу. Кто начинает сегодня и кому предстоит определять завтра идейную среду, в которой мы обитаем. Просто в одно примерно время родились. Впрочем, разброс все же довольно широк. Ну, скажем, конец шестидесятых — начало восьмидесятых.

Каждый, кто выступает сегодня, следует собственному маршруту, и поделить всех аккуратными порциями по направлениям можно только в порядке мелкого интеллектуального мошенничества, фокуса-покуса.

Впрочем, перечислить писателей через условную запятую можно по темам, которые их занимают. Скажем, Денис Гуцко, Аркадий Бабченко, Александр Карасев и Захар Прилепин нацелены на осмысление того трагического военного опыта, который получило наше поколение 1 . Писать о таком — значит давать возможность воочию представить происходящее и тем, кто его не знал, не хотел знать. В произведениях этих писателей нет осмыслений социального, экономического, политического порядка — мы не узнаём, зачем так несправедливо, часто бессмысленно гибли в Чечне наши сверстники. И, возможно, не нашему поколению удастся дать ответ на этот вопрос. Может быть, его и вообще не удастся дать. С тех пор как в течение двух-трех лет, как раз пришедшихся на мое обучение в пятом — седьмом классах, простые и понятные схемы сражений в ясных учебниках истории, объясняющих события как по нотам, сменились многочисленными, чуть ли не от четверти к четверти меняющимися апокрифическими сказаниями под грифом “Одобрено к преподаванию в средней школе Министерством образования”, я гораздо с большим скепсисом отношусь к самой возможности внятно изложить, не то что объяснить происходящие исторические события.

И произведения писателей о войне чаще всего очерковы. Серия выхваченных из жизни эпизодов, зарисовок — таков рассказ не рассказ, повесть не повесть “Запах сигареты” Александра Карасева. Менее прерывистое дыхание, ббольшая цельность в его рассказах о мирной жизни — “Наташа”, “Необыкновенный студент”… Ну так ведь мирная жизнь и течет иначе — плавнее, размеренней.

Денис Гуцко тоже пишет о войне короткими набросками, вспышками-миниатюрами, объединенными в циклы, — повести “Апсны Абукет” (“Букет Абхазии”) и “Там, при реках Вавилона”. Его вещи напоены тонким философским дыханием.

Есть свои сложности в том, как эти авторы встраиваются в “мирную” жизнь. Каждый преодолевает их по-своему. Для Захара Прилепина этот барьер, возможно, окажется легче — чувствуется очень серьезная поступь в “Патологиях”. Возможно, с трудностями столкнется Аркадий Бабченко, о котором непонятно почему заявляют, что он прекратил писать, тогда как нетрудно, набрав имя в поисковике, найти его новые рассказы. Казалось бы, те, у кого столь серьезный опыт выживания в условиях, о которых самое мягкое, что можно сказать, — экстремальные, должны воспринимать все последующее, “мирное”, как увеселительную прогулку. Но опыт наших сверстников свидетельствует об обратном. Вот и молодые авторы перед распутьем: о чем писать, если не о войне? Получится ли писать о гражданской жизни так же? Или надо как-то иначе? А может, не так плохо, если автор известен по одной своей теме, которую хорошо знает?

Прозе этих людей свойственна особенная сила, которую сообщает ей тематика. Чтобы писать о таком, надо иметь мужество. Удивительно, что эти четверо, получившие в личном опыте знание о войне, а значит, о подлости и низости человеческой натуры, видевшие и трагический в своей безысходности высокий героизм, — у кого, как не у них, есть право на обвинение, — они как-то совсем по-особенному, тепло относятся к людям. А довольно неплохо устроенные с точки зрения обыденной жизни пестуют в себе мизантропию — не избегает искушения наивно-романтического высокомерия по отношению к “людям”, скажем, Роман Сенчин.

Другая важная тема, которую осмысляют в своих произведениях молодые авторы, — “имперская”, так сказать; она связана с событиями, свидетелями которых мы также все становились: Россия сдала рубежи и бастионы, которые укрепляла усилиями многих и многих поколений. Интеллигенция оказалась не слишком озабочена сохранением русской культуры, российского влияния, да и просто русского языка в республиках бывшего Союза, и проживающие на тех территориях русские также были оставлены на произвол — опять чего? Исторической закономерности или серии трагических случайностей?

Пожалуй, одна из самых ярких вещей такого плана — повесть Александра Грищенко “Вспять”. Повествование, наполненное звуками и запахами, едва выходит за пределы квартиры и уж точно не покидает границ восточного города. Рассказ нарочито аполитичен, нигде даже не встречается указания, что пишет это русский юноша, вынужденный вместе с семьей оставить Ташкент и перебраться в Подмосковье. Биографическая сторона произведения, пожалуй, требует более зримой, рельефной прорисовки. Это усилило бы вещь.

Тоска по детству, описание аквариума, в котором сменялись виды жизни, словно планетарные эпохи, — сперва жили хомячки, потом рыбки, — приобретает символическое звучание. Все создает особенную атмосферу старинного города, который видел не одну смену вех — и увидит впредь.

Те, кто обладает осознанием, что живет не в безвоздушном пространстве, а в определенной стране, с ее особенностями, в некий конкретный исторический период, почему-то чаще приходят из регионов, из больших и малых провинциальных культурных центров. Слово-то какое — “провинциальные”. Нет никакой провинциальности в Екатеринбурге и Владивостоке, нет и не может быть, а синонима не могу подобрать. “Региональный” — безлико как-то, “глубинный” — напыщенно, “краевой” — не подходит...

→ следущая страница  

© Василина Орлова
оформление   © Семён Расторгуев

Новый Мир, 2005 №4, 29.03.2005
адрес статьи: http://city-2.narod.ru/vs/p30.html

дизайн сайта:

© 2005