Не смотри
Так затравленно в небо.
Как ты можешь
Так в небо смотреть?
Что бы ни было,
Быль или небыль,
Небо крепко,
Куда бы
И где бы,
И бессмертно,
И свято,
Лишь верь.
Хорошо рассуждать этим сильным,
Тем, кто жив
И отчаянно смел,
Что и там,
В глубине ярко-синей
Только ряд самолетовых линий
В виде массы игольчатых тел.
Здесь,
На острове тихом покоя
Поворотом навечным лица
Нечто узнано будет тобою,
Будет узнано.
Нечто такое,
Что никто не узнал до конца.
*
Я знаю, в скважину глядеть нехорошо,
Но я случайно на нее наткнулась
И долго зачарованно смотрела,
Не в силах шевельнуться или крикнуть.
Я видела, что мой жилец печальный,
Небритый, как всегда, в плаще потертом,
В шарфе, обмотанном три раза вокруг шеи,
Который так давным-давно был грязен,
Ходил туда-сюда по комнатушке –
Уютная, вы знаете такая,
И светлая, с большим окном, диваном,
Конечно, там немного сыровато,
Зато почти бесплатно...
Так о чем я?
Да, он ходил по серым половицам,
Они скрипели, повинуясь шагу,
Он говорил о чем-то сам с собой,
Я думала – на чешском ли, по-польски? –
И вот он встал на середину пола,
Провозгласил: "Конец"
И заметался.
Вновь изъяснялся, сам с собою споря,
Как будто было две души на тело,
Тогда как я на месте бы творца,
И да простит мне Боже богохульство,
Одной души бы не дала такому.
Куда как поизмят, побит годами,
Ну, словно годы – моль, а он – тряпичка.
Он, говорю я, за голову брался,
Ерошил волосы и походил на птицу.
И тут...
Как все произошло, не очень ясно,
Он выскочил в окно, стекло раскокав,
Уж разумеется...
Ох, брызнули осколки.
Его пожитки – только связка желтых
Бумаг измятых, то ль стихов, то ль писем.
Не пригодится даже в печь их бросить,
Я пробовала.
Больно много влаги
Скопилось в них, разводами и вязью
Разбавив плотно сомкнутые буквы...
*
Я выхожу из темной галереи,
Из тесной, томной, душной галереи,
Пресытив глаз игрою светотени,
И пятнами, и перспективой..
Я окунаюсь в мир, я окунаюсь,
И вижу мир иной, и я иная,
И, кажется, я больше не слепая,
Я вижу много, ярко, сильно...
Умытый краской умерших картинок,
Поблекших, отошедших –
Этот синий,
Да, этот, здешний, мне знакомый синий –
Синей, но как-то действует тоскливо...
Мой шаг неспешен.
Вдоль по тротуару
Под линией оранжевой шагаю,
И каждый светлый нимб я отмечаю
Над головами черных фонарей.
Как ясен желтый и оптимистичен.
Его я вижу каждый день обычно,
Но он сейчас мне болен, непривычен,
Наверное, обычно я не вижу...
Я говорю, но голос странно рано
В вечерне оживленной магистрали
Не достигая слуха, тонет в гамме
Цветов...
И звука нет, его убрали.
Ведь он не главный, больше вкус не важен.
Вот красный свет горит краснее, краше,
И круг его пульсирует, и даже
Оставил след,
Сменившись на зеленый.
Я вижу тени, льющиеся мимо,
Текущие по окнам и витринам
Так протяженно, медленно и длинно...
Движенье выключили навсегда отныне.
И взгляд мой неспокоен,
Он по лицам,
Позициям блуждает...
Час не ровен,
И я глаза от ясности закрою –
Тогда все прекратится.
Сначала звук едва, слегка забрезжит,
Но вдруг загромыхает, заскрежещет,
До дребезжания в ушах – звончей и резче.
Глаза я бесконечно открываю.
Доведена я миром до раздрая,
Мне непосильны улиц лица, драмы,
Где все стремится к горизонту, краю,
Огнем и дымом густо полыхая...
До серого поблекли несдержимо
Цветастые пестроты и факстроты,
Клаксоны обтекаемых, двужильных
Людей, и зданий, и автомобилей.
Я думаю: "Когда я ошибаюсь?"
*
Нет, ребята, хватит.
Я так не играю.
Никаких не вижу
Горестей и бед.
Плакаться в жилетку – сладко, понимаю.
Ну, а как вам новый мой бронежилет?
Если меда много, что нам ложка дегтя?
Это для сравненья, а не напрямик.
Я до боли знаю
ваше чувство локтя
В транспорте общественном в час пик.
*
Лицо ее было тонко, тихо,
Лицо ее оживлялось скоро,
А это странно, ведь мать – портниха
Ее была, а отец был дворник.
От тяжкой работы до срока оба
Согнулись, мысли с их лиц исчезли.
Лишь только в тесном покое гроба
Их души поняли, что бессмертны.
Поэтому и лицо их дочери
Должно было быть печально-бессмысленно.
Но ее описанье природа почерком
Сделала новым – летящим, быстрым.
И девушка такая недолго
Пробыла в утробе места, где жили
С ней раньше родители, и где только
Стол, кровать, и окно, и сырость.
Ее приметил какой-то темный –
В плаще, как и следует быть, и в шляпе.
И скоро она свой угол укромный
Сменила на четыре в квадрате.
Но вот временами, когда особенно
На синем дворе шепелявит дождик
(Видать, неспроста столько создано
Про дождь стихов плохих и хороших)
Она заплачет, лицо ладонями
Вдруг закрывает и плечи вздрагивают,
И чтоб не мешать работать стонами
Мужу – она себя успокаивает.
*
За ним в сотни глаз наблюдали
Небесные дальние дали.
Спешил он, и путь его
Не был дорогой прямой.
На площади главной – восстанье
Начнется, когда рассветет.
И нес он, как удочку, знамя,
Но знал наперед – не дойдет.
Настырные одолевали
Мысли
И жалость к маме,
Тоска
И боязнь за себя,
И за малых ребят.
Роняя под ноги слезы,
В грязь на брусчатку, спешил,
И думал вполне серьезно,
Что все для себя решил.
Решил он идти, пусть даже
Все будет совсем бесполезно.
Он вовсе не был отважным,
И не было в мире тесно.
Тому назад ровно два века,
И двадцать, и тысячу лет
Вот так же, дорогой этой,
Он шел на багровый рассвет.
*
Что, мой маленький прожектор,
Резковато смотришь с полки?
Хоть настольная ты лампа,
Но отчасти
Тоже светоч.
Безупречно светишь, если
"Выкл." никто не нажимает,
И неотраженным светом,
Это следует отметить.
Что заглядываешь в книгу?
Ты всегда так ровно ярок,
Ровно зол и электричен,
Взгляд всегда холодный, четкий
У тебя под колпаком.
Знак прогресса и познанья,
Место свечки заместивший,
Что склонился над тетрадью?
Отвернись, ты не поможешь.
Видишь ли, не оставляешь
Ты простора полумраку,
А воображенье может
Только в полутемноте.
Как ты все-таки статичен.
Это слишком.
Это, знаешь,
Вовсе уж не так отлично
В век сверхскоростных элегий.
*
Распахнули Вы створки окна, не надышитесь словно бы.
Дайте, что ли, и я присоседюсь.
Вы не возражаете?
Это верно, Москва очень пыльная, это нездорово.
Скоро Вы уезжаете, стало быть?..
Вы уезжаете.
Вон как Ваши глаза загорелись, забылись невидяще.
Я Вам даже завидую, только, конечно, по-доброму.
Мне охота до боли себя из невнятицы вытащить,
Поспешить налегке, легкомысленно к поезду скорому.
Вы не здесь уже,
Вы торопливо с друзьями прощаетесь.
Впопыхах раздаете улыбки, частично отсутствуя.
Что же, значит, Вы нас оставляете, да?
Оставляете,
Уезжаете прочь, как навек, не дослушав напутствия...
*
Это я была.
Я там стояла.
С непокрытой главою, босая.
Там толпа для потехи, от скуки
Собралась у подножия трона.
Он таких же среди возвышался,
Деревянный, тяжелый, крест-накрест.
Я не плакала.
Я не кричала,
Не упала на землю, не билась
О дорожные серые камни.
Эти камни видали немало,
Я бы горем их не растопила,
А людские сердца и подавно.
Я смотрела в глаза Его долго,
Неотрывно, без боли – без чувства.
И я видела, как Он спокоен,
И улыбка Его была нежной.
Взгляд тускнел, как звезда на рассвете,
На рассвете тысячелетий.
Мать Его в желтом мареве зноя
Все стояла, не шевельнувшись,
Будто мраморное изваянье,
Безучастно.
Ослепнув от солнца.
Не слыхала ни стонов, ни криков
В темном трауре скорби великой,
Не видала ни неба, ни сына,
И не чувствовала утешений,
Что руками легко возложила
На сухое плечо Магдалина.
Только слезы текли беспрестанно –
По щекам, враз увядшим от горя,
По глубоким усталым морщинам,
По губам, что сомкнулись безгневно.
Эти слезы чертили полоски
И блестели под злыми лучами.
А Она их не замечала.
И застыли приподнято брови,
Лоб высокий наполня печалью.
Магдалина дрожала, рыдая,
И шептали бессмысленно губы,
По прекрасному лику бежали,
Изменяясь, нечеткие тени.
И кричала она о возмездье,
И сверкали глаза поначалу,
Но она осеклась и упала
Тяжело – прямо в острые камни,
На колени, беснуясь бессильно.
И навзрыд о смиренье молилась,
И молила себя о молчанье,
Но молчать не могла, а стенала,
То хватаясь руками за сердце,
То за голову,
Пьяно шаталась
И впивалась в ладони зубами,
И одежду свою разрывала,
Или волосы дергала больно,
Будто мстила себе за страданья,
За страданья Его на престоле.
И в толпе незнакомые лица
Со смятенными быстро мешались.
И один ученик был растерян,
А другой и стыдился, да плакал,
Утирая глаза кулаками,
И рычал от бессилья и гнева,
В воскресение больше не веря.
Все жалели его, как ребенка,
Он же был, коли не был блаженным,
И мудрее, и старше, чем люди.
Я ушла, не поняв, не дослушав
Замутненные горечью речи,
И бежала по улицам узким.
Искупление кровью свершилось.
Жертва, жертва.
Язычество близко.
Я живу через много столетий.
Ничего не сменилось, я вижу.
Бесполезно, прекрасно и свято,
Что ни день – он распят, умирает.
Ничего не сменилось, я вижу.
*
Церковь на Советской улице.
Крест на все четыре стороны.
Богомолицы сутулятся.
Городские вьются вороны.
А сквозь пыль на солнце – золото,
В красный цвет.
Не ждать бы бедствия.
Крест и серп, орел – да с молотом.
Храм на улице Советская.
*
Хорошо по кладбищу гулять деревенскому летом,
Перед ясным закатом, когда раскаленное солнце,
Остывая не вдруг, опускается плавно за крыши,
Клонит землю ко сну.
Неспеша озирать небогатые серые плиты,
На которых – простые слова, даже не без ошибок.
Ну, а вот и могилка моей незнакомой прабабушки Евы.
Девяносто ей было, а мне не исполнилось трех.
Пожила, потянула крестьянскую тяжкую ношу,
Изжила без остатка свой век, как написан, как даден,
Чай, не краден, не занят, поди, у соседа ли, брата –
Говорила, бывало, себе в оправданье она.
Хорошо повернуться спиной к уходящему солнцу
И идти в глубину, в частокол позабытых распятий.
Георгины, бессмертники здесь не цветут – но ромашки,
По которым так славно гадать о любви.
Кто нас любит, мы знаем.
Но все же летят лепестки.
*
Памяти Николая Рубцова
Никто не застрахован от рожденья.
Иду по полю – где-то ждать конца.
Иду-бреду бессловной, черной тенью,
Покинув дом, друзей, и без лица.
Куда иду? Рассчитывать не вправе
На то, что загорится огонек.
По правилам ли это, против правил –
Но бог-старик серьезно занемог.
Не до меня ему, рассудим здраво,
И не осудим, как велели нам.
Ах, эта жизнь... Невкусная отрава.
Еще глоточек – с горем пополам.
Луна дрожит, подвешенная косо.
Под сапогами – "хлюп", над шапкой – хлябь.
Взашеи – ветер, тушит папиросу.
Ах, эта жизнь...
Глоток еще хотя б!
*
Как весело слушать дурные твои остроты.
Как весело видеть взгляды твои косые.
Бродить по забывшимся улицам: дворики – гроты.
Ты некрасивый.
Иссиня-златые бензина цветы раскрылись.
Берет – словно нимб, и в ботинке нога – разута.
Рюгзак за спиной – утаенные сложены крылья.
Ты неразумный.
Ты гладишь меня по головке с опаской – ладно.
Перчатки из собственной – ты утверждаешь – кожи.
Так злую собаку, наверное, вор бы гладил.
Ты ненадежный.
Ты делаешь чай из какой-то трухи негодной.
Отжившие чувства и рваную любишь ветошь.
И ты полагаешь, что люди равны, свободны...
Ты сумасшедший.
напечатать всё
