Во чреве хлева теплые легкие струи звонко бьют в барабан подойника. Покорная Лыска жует траву-мураву. Мерное чередование ударов струек и вздохов Лыски замедляет время. Убиваю комара на щеке. Стою пред теплой влажной тьмой, где обитает умиротворенное, мудрое, рогатое животное. Поздний вечер. Распахнутая мгла небесная, в крупную, как роса, звезду.

Мою прапрабабку звали, как и меня. Выяснилось это совсем случайно. Бабушка провозгласила сие, выдержав некоторую паузу в разговоре.

- И какая она была?

- И-и, деточка... Маты говорила, не скупа, шутковать умила. Ей вечно треба было шось таке, - бабушка, на секунду оставив Лыску, повела по воздуху ладонью, - слово перегорнуть... Даже матери люди вспоминали, как баба шось говорила... Але ж я ее зовсим не помню...

Дальше не слушаю. Сладкая усталость клонит ко сну. Весело прошел этот день. А впереди еще целое лето таких же.

- Наша жизнь - кино, - рассуждает Серега, валяясь на копне, прямо на полиэтилене, которым укрывают копыцы от дождей.

- Театр, - восстанавливаю первоисточник.

Мы на берегу Кыколово. Это пруд, точнее, болото, недалеко, за селом... Кто его так прозвал? Почему? Кыка здесь живет, кикимора? Или кикола какая-нибудь? Лягушки квакают. Курлыкают аисты, сидя в своих огромных гнездах по вершинам деревьев. Кликают друг дружку утки.

На Кыколово яростная рыбалка. Не успевает крючок утонуть, как его кто-то куда-то тащит. Рвешь удочку на себя, а на крючке - тина. Или пучеглазая "удудка" - рыбешка со спичку.

- Слышь, ребя, - говорит Лешка, обернувшись к нам. Конопатый, щурится от солнца, в зубах соломина. - А какое это кино?

- Немое, - философствует Сергей, - и глухое. Черно-белое. То есть, знаешь, как зебра. Полоса черная, белая...

- Не, я имею в виду, по жанру? Мелодрама какая-нибудь тупорылая... Стремительно клубятся облака. Кажется, будто мы плывем, а небо неподвижно. Рыбачить надоело. Удочки на берегу.

- Нет, а что? - Продолжает Лешка, радостный от нашего молчаливого одобрения. - Вестерн - не подходит. Ни тебе ковбоев, ни тебе погонь. Так? На ужастик тоже не тянет. Потом... Что там еще? Комедия. Если комедия, то дурная.

Так и расцеловала бы их в смуглые щеки! Но мы здесь не признаем телячьих нежностей.

- Для примера Варька. Ее жись - как это - опупея.

- Эпопея.

- Ну, эпопея. Я эту Варьку ваще не понимаю, - взволнованно привстает на локте Серге й . - Помните, как они с Василем гуляли... Он за ней ходил, ухаживал, всякое такое. Добился, женился. И пить стал. Вот тоже мне, ломовой боевик.

- Обещал бросить.

Лешка пасмурнеет. Сейчас он суров в суждениях и даже тот факт, что у Василя есть мотоцикл, на который он позволяет садиться и даже «рулить на большой скорости», не спасет Варвариного мужа от осуждения.

- Как она живет, я не представляю. Этот не работает, малые орут, баба Катя ругается постоянно... Мы тут с Серегой к ней в гости ходили, так баба Катя сказала, что мы всю колбасу сожрали! - Лешка возмущен нелепой выдумкой бабы Кати.

- А вы сожрали? - все-таки уточняю я.

Хмыкают:

- Ну, сожрали. И что с того? - Лешка все еще безукоризненно серьезен. - Колбасы-то - два кусочка на тарелочке! А Варька живет с такой житомоткой. Помереть не встать.

Юные негодяи слямзили колбасу у добрейшей бабы Кати, последнюю, можно сказать, колбаску. Знаем мы эти два кусочка. Небось, вся баб-Катина орава могла бы день-два питаться. Я бы на месте бабы Кати, наверное, отодрала бы их за уши, а потом слегла от нервного потрясения.

Лешка, умело и ненавязчиво подтолкнутый, скатывается с копны.

- А-а-а! - Поняв, что происходит, он азартно карабкается наверх. - Все, ты труп!

- Чи-во? - Недоверчиво прислушивается Серега. - А ну, уйди!

Затем и я, чертыхаясь, под бессмысленный гогот барахтаюсь в колкой соломе. Набесившись, усаживаемся рядком. Сверху видно все озеро.

- Вон Сашко Беленко рыбалит.

- Айда к нему.

Крапива вдоль берега - выше нашего роста. На листьях - черные волосатые гусеницы. Я их боюсь. Пацаны для смеха норовят сунуть мне гусеницу покрупнее под нос.

Пробираемся по заросшим тропинкам. Беседуем.

- Чего он там ловит? Ведь не клюет. Скоро дождь будет.

- А удудки?

- Удудка рыба глупая и мелкая, в хозяйстве негодная.

- Загнул! Удудка хороша, если ее много и она в готовом виде. А что мелковата - так есть удобнее. Как семечки.

- Жалко мне рыб. Кишки выпустишь, чешую снимешь, а они еще бултыхаются. На сковородке еще подпрыгивают.

- Рыб ему жалко! Поедать их любишь?

- Люблю.

- Вот и нечего!

Почва на Кыколово торфяная, пружинистая, пугливая - будто огромное животное, прислушивается лопухами к каждому шагу. По пути обрываем репейники, перестреливаемся. Стрекозы тарахтят. Хорошо.

- Помните, мы составляли график уловов?

Конвульсивно изломанная линия на двойном клетчатом тетрадном листе. То не везло дико, то неслыханная удача сваливалась на нас. До сих пор этот график валяется где-то в ворохе наиважнейших бумаг.

В самых зарослях, как большой одванчик, стриженная Сашкина голова. Его локаторы оборачиваются на шорох. Выгоревшие брови сдвинуты, глаза в белых ресницах строгие.

- Тыхо, вы. Всю рыбу распугаете.

Подходим на цыпочках, садимся. На кончике удилища, прямо напротив Сашка, сидит сосредоточенная стрекоза. Глазастая, огромная, красного цвета, такие больно кусаются. Сашко и стрекоза гипнотизируют друг друга.

- Где твоя рыба-то?

- Вишь, плавае, - Сашко плавно кивнул, чтобы не потревожить свой поплавок из гусиного пера. - Кругами, крокодилы шипучие.

Совсем рядом, в сантиметре от поверхности - темные хребты толстолобиков.

- Так они ж не ловятся, - вздыхает Серган.

Сроду толстолобики ничего из рук человеческих не брали, на то и толстолобики. Мы все наживки уже испытывали на них - манку, кукурузу, перловку... Пшено не клюют. Отруби презирают. Тестом не питаются. Уж и так, и сяк - и с олией, и с маслом... Гречневая каша - тоже не для них. Картошку предоставляют колорадским жукам, брезгуют. Потчевали их хлебо-булочными изделиями - от дарницкого каравая до французских булочек - без толку. А червей всех мастей, мух-горюх зря распинали. Хоть бы из приличия одного гурмана нам откомандировали, толстолобые брюквы!

- Сеть надо, - с вожделением и тоской стонет Сашко. Быстро хватается за удочку, что установлена на рогатине. Другую осторожно вдавливает в торф.

- Так-так-так... Повело-повело-повело, - быстро забормотал, как заклинатель.

Поплавок сперва пошел, потом заплясал, запрыгал на воде, распространяя круги. И вдруг канул.

- Подсекай! - Задавленный вопль Сережи.

Поплавок вынырнул.

- Рано-было-было-рано, - залопотал шаман Сашко.

Поплавок опять качнулся, пошел не под воду, а вверх, приподнялся еще раз - и пропал. Пропал! Сашко плавно повел удилище и резко дернул!

Над зеркальной поверхностью больно высверкнуло серебро чешуи. На невидимой нити рыба летит над водой, судорожно изгибаясь, и с хвоста ее срываются капли, оставляя на воде цепочку расходящихся кругов.

- Ура! - По-рыбьи беззвучно орем мы.

- Видали, как он, поплавок-то, - говорит Сашко уже во всеуслышанье, его трясет. - Кверху, а? Видали?

- Скажи!

Карась широко разевает беззубую пасть и тупо водит вытаращенными глазами. Сашко хищно впился тонкими пальцами в жабры, другой рукой выкручивает из рыбьей глотки крючок. Он даже сам задирает подбородок, чтобы крючку легче было выйти.

Наконец плюхает рыбу в кан, где она обалдело мечется и затихает. Сашко не затихает:

- Видали? Это еще что! Я вчера такого корапа словил - во. - Показывает руками.

- Сбавь половину, - Скептически настраивается Лешка.

- Иди ты! Сбавь я ему, тю. Вчера вас звал-звал... Сами бы бачили.

- Да ладно...

- Тю, я те брехать буду, слышишь! Не веришь - не треба.

- Ладно. - Повторяет Лешка уже другим тоном, примирительным. -Серганыч, айда за удочками.

- Айда. Мы щас.

→ следующая страница

напечатать всё

дизайн сайта:

© 2005