Все разбредаются по местам. Рома приникает к микрофону губами. Кепка сползает на глаза. Пил крепко сжимает зубы, играет сценическую агрессию. Шура улыбается безмятежной улыбкой. Джим пританцовывает на месте в такт, рваная джинса его унизана булавками - какие-то туземные знаки отличия. Начали.

Я сижу на Останкинской игле,

Сижу на Останкинской игле...

Въезжает в тему Рома с хулиганским прищуром. Недурно. Крепко схвачено. Не ты один, Рома, на этой игле...

Настроение на нуле,

Мозги - кисель на воде.

Расскажи, Гайдарушка, как дела?

Расскажи, Егорушка, где была?

- Это ты их так натаскал? - Спрашиваю Вовку.

- Я? - Удивляется. - Нет. Сами.

Это его песня. Куковякин четко схватывает тему. Всегда четко схватывает. Кто знает, может, и вправду однажды придется писать книгу про этого лобастенького. Что-нибудь о социальном протестанте, обличителе технокультуры, борце за чистоту нравственных восприятий...

Репетиция кончается. Отправляемся за вином.

- Перспективы у нас отменные. - Делится Вовка, поддерживая меня под локоть на крутой лестнице. - Намечается даже продюсер. Это ж студийная запись. Но в группе сложные отношения. Шура собирается уходить, да и работать с ними бывает тяжело. Все какие-то нецелеустремленные. Относятся к группе, как к хобби. Я им говорю, мы первое место займем по ялтинскому выступлению. Будет тут одно, скоро. А они вянут, мол, не будет первого места. Нет, я от них в Америку уеду. Если с продюсером ничего не выйдет.

- Зачем в Америку-то?

- Жить. Фильмы делать. У нас киноиндустрия разваленная...

Ну вот, не получится книги. Лобастенький-то отнюдь и сам не борец. Двинет в Америку за сладкой жизнью. Хорош протестант...

- Вам какого? - Спрашивает киоскерша.

- "Анапу".

- Ядовитое? - любопытствую я.

- Что вы, девушка!

- Это ж Крым. - Напомнил Вова.

Ближе к утру сижу перед телевизором, фокусируясь на картинке только что сварганенного клипа. Коллажный видеоряд - волк из "Ну, погоди" разевает пасть - сумасшедший, украденный из какого-то остросюжетного шедевра, удирает от врача - крошится стекло - одноглазый старик за столом на великосветском приеме - чудовище съедает двоих напуганных людей... И далее в том же духе.

Хосе-Игнасио уехал на ранчо,

Хуан-Антонио попал под машину,

Мария узнала, что она приемная дочь

Люсии-Кульминарес.

Кайф, кайф, новая двести девятнадцатая серия.

Погода нынче хорошая.

Наконец-то выплатили пенсию.

Переживаю, внучок, за судьбу

Родни Хуана-Антонио:

Как они будут без кормильца?!

Кайф, кайф, грустная двести двадцатая серия.

Вечная

Двести двадцать первая-а...

Экран блеснул в последний раз голливудской улыбкой и пошел полосами.

- Ну как? - С гордостью обернулся Вова.

- Во! - Бессовестно показываю большой палец.

- Какая печаль, что в Москве этим никто не занимается. А если и занимается, то как пробиться?.. Другое дело - здесь. Все на виду. Теперь ты понимаешь, отчего меня постоянно тянет в Ялту!

Теперь я его понимаю. И снова появляется надежда: а вдруг еще удастся написать книгу...

Волна с силой двинула о набережную и поднялась снопами тяжелых, беломраморных брызг. Дети и взрослые, с замиранием сердца стоявшие у края, разбегаются в разные стороны, вскрикивая от ужаса и восторга.

Усаживаюсь на скамейку и принимаюсь медитировать.

Горький жил здесь. Там, на возвышении, стоит засиженный чайками памятник ему. Какая все-таки нелепость памятники. Сама традиция - ставить каменных, бронзовых, гипсовых истуканов - из язычества, от непонимания самой сути человеческих стремлений, порывов, дерзаний. Творец должен бунтовать, беситься от одной мысли, что по смерти его живое тело закуют в камень. Горькому не понравилось бы его засиженное изваяние. А может, покашливал бы в кулак с усмешкой: "Эх, люди, люди!.." О своих соотечественниках , уехавших в поисках счастья к чужим берегам Черноморья, он писал как-то: "Это - скучные люди, раздавленные своим горем, оно сорвало их с родной, усталой, неродимой земли и, как ветер сухие листья осени, занесло сюда, где роскошь незнакомой природы - изумив - ослепила..."

Но ведь зачем-то в дали дальние, чужие, тянуло и Горького. И   Чехова. И других. Что искали они? От чего бежали? Не потому ведь только стремились на Черноморье, что здесь лучше работается, под разлапистой пальмой и веселым солнышком?

Вспоминаю Москву. Там сейчас сыро, серо, хмуро и неуютно. Бездорожье-распутица в Подмосковье. Пасмурный лес. Чего философствовать, куда как понятно - почему сбегают к Черному морю.

Ялтинский гаврош смотрит, щурясь:

- Приезжая?.. Кто же приезжает на море осенью?

- Тот, кто не приезжает весной, зимой, летом.

- Ну-ну. Хочешь, расскажу историю своей жизни? - Усаживается гаврош на скамейку.

- Мокрая, не садись.

- Ерунда, я все равно вымок.

Он вымок оттого, что стоял под самым накатом волны. Все разбегались, а он стоял. Сейчас тычет пальцем в сторону нового водяного взрыва.

- Видала, как тетка скакнула? Фря! - Проворно вскакивает и проходится вихляющей походкой, передразнивая незадачливую женщину.

- Очень похоже, - отмечаю справедливости ради, - только некрасиво это с твоей стороны.

- Ха! - Глаза с зеленцой дерзко уставились в переносицу.

- Была обещана история жизни, - не без поспешности напоминаю.

- А, история... - он словно слегка раздосадован своим обещанием. - Что рассказывать... Отца моего давно черти жрут на кладбище.

- И тебя будут.

- Меня рыбы будут есть в море, - просто объясняет он. - Ты знаешь, почему море такое зеленое? В нем много медного купороса.

- И причем здесь ты? То есть рыбы?

- Какие рыбы? На бронзе знаешь - зелень? Вот - здесь тоже...

Диалектик. Детские ассоциации уже не могут быть улавливаемы человеком в моих старческих годах.

- О чем ты думаешь, когда смотришь на море? - Задает мой диалектик вопрос. Совсем уж литературный, надуманный вопрос, прямо скажем.

- Я? - Смотрю вдаль и произношу неуверенно, боясь такого же надуманного ответа. - О величии человека, наверно.

- Тю, дура...

- Да, похоже.

- Ладно, не переживай. - Успокаивает меня мой любезный друг. - Вот я вообще ни о чем не думаю, когда здесь тыняюсь. Это в школе думать надо, как учителку наколоть. И дома - куда дневник от матери сховать. В гробу я видел эту учебу. Убегу летом. Проберусь на какой-нибудь пароход, и... Куда подальше.

И этот - в Америку...

К скамейке слетаются голуби и чайки.

- А мне казалось, у моря голуби не водятся, - говорю я.

- Улет! А чайки?

→ следующая страница

напечатать всё

дизайн сайта:

© 2005